Три товарища

Я любил смотреть, как Пат одевается. Никогда еще я не чувствовал с такой силой вечную, непостижимую тайну женщины, как в минуты, когда она тихо двигалась перед зеркалом, задумчиво гляделась в него, полностью растворялась в себе, уходя в подсознательное, необъяснимое самоощущение своего пола.

...но глядя на Пат, я чувствовал, как глухая печаль, плотно заполнившая меня, снова и снова захлестывалась какой-то дикой надеждой, преображалась и смешивалась с ней, и одно превращалось в другое – печаль, надежда, вечер и красивая девушка среди сверкающих зеркал и бра; и внезапно меня охватило странное ощущение, будто именно это и есть жизнь, жизнь в самом глубоком смысле, а может быть, даже и сч

— Но ты не должна меня ждать. Никогда. Очень страшно ждать чего-то.
Она покачала головой.
— Этого ты не понимаешь, Робби. Страшно, когда нечего ждать.

Мне казалось, что женщина не должна говорить мужчине, что любит его. Об этом пусть говорят ее сияющие, счастливые глаза. Они красноречивее всяких слов.

Трудно найти слова, когда действительно есть что сказать. И даже если нужные слова приходят, то стыдишься их произнести. Все эти слова принадлежат прошлым столетиям. Наше время не нашло еще слов для выражения своих чувств. Оно умеет быть только развязным, все остальное – искусственно.

- Я так счастлива, - сказала она.

Настоящая любовь не терпит посторонних.

Любовь зарождается в человеке, но никогда не кончается в нем. И даже если есть все: и человек, и любовь, и счастье, и жизнь, - то по какому-то страшному закону этого всегда мало, и чем большим это кажется, тем меньше оно на самом деле. Я украдкой глядел на Пат.

Она полностью отдалась звукам, и я любил ее, потому что она не прислонилась ко мне и не взяла мою руку, она не только не смотрела на меня, но, казалось, даже и не думала обо мне, просто забыла.

- Любовь, - невозмутимо заметил Готтфрид, - чудесная вещь. Но она портит характер.

Мне хотелось, чтобы она была для меня нежданным подарком, счастьем, которое пришло и снова уйдет, - только так. Я не хотел допускать и мысли, что это может быть чем-то большим. Я слишком хорошо знал: всякая любовь хочет быть вечной, в этом и состоит ее вечная мука. Не было ничего прочного, ничего.

Она прикоснулась руками к моим вискам. Было бы чудесно остаться здесь в этот вечер, быть возле нее, под мягким голубым одеялом... Но что-то удерживало меня. Не скованность, не страх и не осторожность, - просто очень большая нежность, нежность, в которой растворялось желание.

Она спала, положив голову на мою руку. Я часто просыпался и смотрел на нее. Мне хотелось, чтобы эта ночь длилась бесконечно. Нас несло где-то по ту сторону времени. Все пришло так быстро, и я еще ничего не мог понять. Я еще не понимал, что меня любят. Правда, я знал, что умею по-настоящему дружить с мужчинами, но я не представлял себе, за что, собственно, меня могла бы полюбить женщина.

Никогда я не забуду это лицо, никогда не забуду, как оно склонилось ко мне, красивое и выразительное, как оно просияло лаской и нежностью, как оно расцвело в этой сверкающей тишине, - никогда не забуду, как ее губы потянулись ко мне, глаза приблизились к моим, как будто они разглядывали меня, вопрошающе и серьезно, и как потом эти большие мерцающие глаза медленно закрылись, словно сдавшись...

- Любовь! О мой Артур! Когда я вспоминаю этого подлеца, я и теперь еще чувствую слабость в коленях. А если по-серьезному, так вот что я тебе скажу, Робби: человеческая жизнь тянется слишком долго для одной любви. Просто слишком долго. Артур сказал мне это, когда сбежал от меня. И это верно. Любовь чудесна. Но кому-то из двух всегда становится скучно. А другой остается ни с чем.

Я глядел ей вслед, пока не погас свет на лестнице. Потом я сел в кадиллак и поехал. Странное чувство овладело мной. Все было так не похоже на другие вечера, когда вдруг начинаешь сходить с ума по какой-нибудь девушке. Было гораздо больше нежности, хотелось хоть раз почувствовать себя свободным. Унестись... Все равно куда...

- Что ж, давайте чокнемся, - сказал он. – Пусть наши дети заимеют богатых родителей.

«Вам хорошо, вы одиноки», - сказал мне Хассе. Что ж, и впрямь все отлично, - кто одинок, тот не будет покинут. Но иногда по вечерам это искусственное строение обрушивалось и жизнь становилась рыдающей стремительной мелодией, вихрем дикой тоски, желаний, скорби и надежд. Вырваться бы из этого бессмысленного отупения, бессмысленного вращения этой вечной шарманки – вырваться безразлично куда.

Только не принимать ничего близко к сердцу. Ведь то, что примешь, хочешь удержать. А удержать нельзя ничего.