любовь

Любовь – это боль и мука, стыд, восторг, рай и ад, чувство, что ты живешь в сто раз напряженней, чем обычно, и невыразимая тоска, свобода и рабство, умиротворение и тревога.

Лицо! Лицо! Разве спрашиваешь, дешево оно или бесценно? Неповторимо или тысячекратно повторено? Обо всем этом можно спрашивать, пока ты еще не попался, но уж если попался, ничто тебе уже больше не поможет. Тебя держит сама любовь, а не человек, случайно носящий ее имя. Ты ослеплен игрой воображения, разве можешь ты судить и оценивать? Любовь не знает ни меры, ни цены.

Равик осмотрелся. Зал опустел. Студенты и туристы, с бедекерами в руках, разошлись по домам... Дом... У того, кто отовсюду гоним, есть лишь один дом, одно пристанище – взволнованное сердце другого человека. Да и то на короткое время. Не потому ли любовь, проникнув в его душу – душу изгнанника, - так потрясла его, так безраздельно завладела им? Ведь ничего, кроме любви, не осталось.

- Я принадлежу тебе. Почему я прихожу сюда? Почему стою у твоей двери? Почему жду тебя? Ты меня прогоняешь, а я прихожу снова. Я знаю, ты не веришь мне и думаешь, что у меня есть какие-то другие причины. Какие же могут быть еще причины? Если бы другой был для меня всем, я бы не приходила к тебе. Забыла бы тебя. Ты сказал, что у тебя я ищу лишь уверенности и покоя. Неправда.

Он прижался губами к ее губам. И вдруг Джулию охватило смутное отвращение. Она еле удержалась, чтобы его не оттолкнуть. Раньше ей казалось, что его тело, его юное прекрасное тело, пахнет цветами и медом, она жадно вдыхала этот сладостный аромат, такие вот ощущения и приковывали ее к Майклу, но теперь каким-то таинственным образом Майкл утратил свое очарование.

- Скажи проще: уверенность и покой, с одной стороны, а романтика – с другой. Это звучит лучше. Но суть дела не меняется. Хочется обладать одним и не упускать другого.

Равик молчал. Он понимал, что пропадет, если проведет с ней ночь. Это все равно что подписать вексель, который нечем покрыть. Она станет приходить к нему снова и снова, играть на том, чего уже добилась, всякий раз требовать новых уступок, ничего не уступая со своей стороны, пока он не окажется полностью в ее власти.

Он выпил стакан легкого вина. Какая нелепость, подумал он. Я жду женщину, с которой расстался утром. Мы не виделись три с половиной месяца, но ни разу за все это время я не томился по ней так, как сейчас, когда мы не виделись всего только один день. Лучше бы вообще больше с ней не встречаться. Я уже как будто освоился с этой мыслью. А теперь...

В духовной жизни, так же как и в жизни физической, существует вдыхание и выдыхание, душе необходимо поглощать чувства другой души, усваивать их себе, чтобы ей же вернуть их обогащенными. Без этого прекрасного явления нет жизни для человеческого сердца, ему тогда не хватает воздуха, оно страдает и чахнет.

Любовь – наше второе рождение.

- Жоан, - сказал Равик. – Зачем ты пришла?
- А зачем ты спрашиваешь?
- Действительно, зачем я спрашиваю?
- Зачем ты вечно спрашиваешь? Я здесь. Разве этим не все сказано?
- Да, ты права. Этим сказано все.

А где же любовь-то? Любовь бескорыстная, самоотверженная, не ждущая награды? Та, про которую сказано: «сильна, как смерть»? Понимаешь, такая любовь, для которой совершить любой подвиг, отдать жизнь, пойти на мучение – вовсе не труд, а одна радость. Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной в мире!

Он видел над собой лицо Жоан, ее волосы касались его плеч. Знакомая картина, подумал Равик, бесконечно чужая и близкая, всегда одна и та же и всегда новая. Он видел, что кожа у нее на лбу шелушится, видел, что она небрежно накрасилась – к верхней губе прилипли кусочки помады.

Он знал, что она сказала неправду, но не хотел думать об этом. Он вообще не хотел теперь ни о чем думать. Раньше он бы не поверил, что ее приход успокоит его. Он не понимал, зачем она пришла и чего хотела. Но неожиданно он почувствовал какое-то странное, глубокое успокоение. Она была здесь, и этого было достаточно. Что же это такое? – подумал он.

Равик поднял глаза и увидел Жоан. Она сидела через несколько столиков от него. Очевидно, она вошла, пока он разговаривал с кельнером. С ней было двое мужчин... Они увидели друг друга одновременно. Ее загорелое лицо побледнело. С минуту она сидела, не шевелясь и не сводя с него глаз. Затем резким движением отодвинула столик, встала и направилась к нему. В ее лице произошла странная перемена.

Какой идиотизм, подумал Равик. Почему я не пошел в «Шехерезаду»? Чего боюсь? От чего бегу? Мое чувство окрепло, я это знаю. Три месяца разлуки не сломили, а усилили его. К чему обманывать себя?

Любовь не терпит объяснений. Ей нужны поступки.

Жоан сошла вниз, к лодочной пристани, и все необъятное небо опустилось на ее красивые плечи. Казалось, Жоан уносит небо с собой...

- Перестань болтать. Эта игра не по мне. Я уже убил слишком много людей. Как любитель и как профессионал. Как солдат и как врач. Это внушает человеку презрение, безразличие и уважение к жизни. Убийствами многого не добьешься. Кто часто убивал, не станет убивать из-за любви. Иначе смерть становится чем-то смешным и незначительным. Но смерть никогда не смешна. Она всегда значительна.

- Через несколько недель ты узнаешь меня еще лучше и я стану для тебя еще менее неожиданным.
- Так же, как и я для тебя.
- С тобой совсем другое дело.
- Почему?
- На твоей стороне пятьдесят тысяч лет биологического развития человека. Женщина от любви умнеет, а мужчина теряет голову.
- Ты любишь меня?
- Да.
- Ты слишком редко говоришь об этом.
Она потянулась.

Любовь пребудет вечно. Меняются возлюбленные.

Жоан взяла у него рюмку и выпила. Она была очень хороша, и он знал, что любит ее. Она не была прекрасна, как статуя или картина; она была прекрасна, как луг, овеваемый ветром. В ней билась жизнь, та самая жизнь, которая, случайно столкнув две капельки в лоне матери, создала ее именно такой.

Не понимаю – хотела ли я привязать его к себе еще крепче или отпустить на свободу.

Если даже любовь несет с собой разлуку, одиночество, печаль – все равно она стоит той цены, которую мы за нее платим.

Еще накануне мир был исполнен смысла и без его присутствия. А теперь мне необходимо, чтобы он стоял рядом – иначе истинное сияние каждой вещи сокрыто от меня.

Любовь портит характер.

Но любовь – всегда нова. Не имеет значения, сколько раз в твоей жизни встретиться любовь – один, два или три. Всякий раз мы оказываемся перед неведомым и неизведанным. Любовь может вознести нас на небеса, может низвергнуть в преисподнюю, но на прежнем месте не оставит. Любовь нельзя отвергнуть, ибо это – пища нашего бытия.

«Что за вздор, - говорю я себе. – Ничего на свете нет глубже любви. Только в сказках принцесса целует жабу, и та превращается в прекрасного принца. В жизни все наоборот: принцесса целует принца, и он становится омерзительной жабой».

- Довольно. Забудь. Может быть, для нас это даже благо – мы не станем рантье страсти. И любовь наша сохранится чистой, как пламя... Она не превратится в кухонный очаг, на котором варят капусту к семейному обеду...

И еще я знаю, что любовь – сродни плотине: если оставить хоть крохотную дырочку, куда может проникнуть тоненькая струйка воды, то вскоре под напором ее рухнут стены, и придет мгновение, когда уже никому не под силу будет сдержать силу потока.
Если же рухнут стены, любовь завладеет всем и надо всем возобладает: ей безразлично, что возможно, а что – нет, ей нет дела до того, по силам ли нам удержат

- Жоан, любовь – не зеркальный пруд, в который можно вечно глядеться. У нее есть приливы и отливы. И обломки кораблей, потерпевших крушение, и затонувшие города, и осьминоги, и бури, и ящики с золотом, и жемчужины... Но жемчужины – те лежат совсем глубоко.
- Об этом я ничего не знаю. Любовь – это когда люди принадлежат друг другу. Навсегда.
Навсегда, подумал он. Старая детская сказка.

Тот, кто любит, должен владеть искусством терять и находить.

- Жоан, - сказал он. – Я тебе ничего не хочу внушать. Лучше расскажу тебе сказку про волну и утес. Старая история. Старше нас с тобой. Слушай. Жила-была волна и любила утес, где-то в море, скажем, в бухте Капри. Она обдавала его пеной и брызгами, день и ночь целовала его, обвивала своими белыми руками.

Потому что в реальной жизни любовь несбывшуюся мы любовью не считаем. Любви удается выжить, только когда существует надежда – пусть далекая, - что нам удастся покорить того, кого мы любим.

Ведь тут сказывается преемственность. В противном случае мы могли бы любить только раз в жизни, а потом отвергали бы решительно все. Однако тоска по оставленному или покинувшему нас человеку как бы украшает ореолом того, кто приходит потом. И после утраты новое предстает в своеобразном романтическом свете. Старая святая ложь во спасение.

- Жоан, - сказал он. – Не думай ни о чем и ни о чем не спрашивай. Видишь огни фонарей и тысячи пестрых вывесок? Мы живем в умирающее время, а этот город все еще сотрясает жизнь. Мы оторваны от всего, у нас остались одни только сердца. Я был где-то на луне и теперь вернулся... И ты здесь, и ты – жизнь. Ни о чем не спрашивай. В твоих волосах больше тайны, чем в тысяче вопросов.

Чего он, собственно, хотел? Зачем сопротивлялся? Зачем восставал? Жизнь предлагала себя, а он ее отвергал. И не потому, что ему предлагалось слишком мало, - напротив, слишком много. Неужели нельзя уразуметь это без того, чтобы над головой не пронеслась гроза кровавого прошлого? Он вздрогнул. Сердце, подумал он. Сердце! Как оно готово на все отозваться! Как учащенно бьется оно!

- Боже мой, Равик! – сказала она. – Могу ли я сердиться на тебя?
Он поднял глаза. У него было такое ощущение, будто чья-то сильная рука сдавила ему сердце. Жоан ответила, не особенно вникая в смысл своих слов, но едва ли она могла потрясти его сильнее. Он не принимал всерьез то, что она бессвязно шептала по ночам; все это забывалось, едва только за окном начинало дымиться серое утро.

- Ты должен меня любить, - повторила она. – Иначе я пропала.
Пропала, подумал он. Как легко она это говорит! Кто действительно пропал, тот молчит.

Странная ночь, подумал он. Где-то сейчас стреляют, где-то преследуют людей, бросают в тюрьмы, мучают, убивают, где-то растаптывают кусок мирной жизни, а ты сидишь здесь, знаешь обо всем и не в силах что-либо сделать... В ярко освещенных бистро бурлит жизнь, и никому ни до чего нет дела...

- А он не понимал, что я его больше не люблю.
- Этого никогда не понимают.

- Равик, ведь я каждый вечер приходила к тебе. Ты должен был знать, что я и на этот раз приду.

Он взглянул на кровать. Измятая, серая простыня. Не беда, что он ждет. Ему часто приходилось ждать женщин, но он чувствовал, что раньше ожидал их по-другому, - просто, ясно и грубо, иногда со скрытой нежностью, как бы облагораживающей вожделение... Но давно, давно он уже не ждал никого так, как сегодня. Что-то незаметно прокралось в него. Неужто оно опять зашевелилось? Опять задвигалось?

- Вторая ночь, - сказал Равик. – Она опасна. Прелести новизны уже нет, а прелести близости еще нет. Но мы преодолеем эту ночь.
Жоан поставила рюмку на столик.
- Ты, видимо, знаешь толк в таких вещах.
- Ничего я не знаю. Все одни слова. Да и можно ли что-нибудь знать? Всякий раз все оборачивается по-иному. Так и сейчас. Второй ночи не бывает. Есть только первая.

- Нет. Поедем к тебе. Цветы положи на сиденье.
- Им и там хорошо. Цветы надо любить, это верно, но не следует с ними церемониться.
Она порывисто обернулась к нему.
- Ты хочешь сказать, любить можно, баловать нельзя?..
- Нет. Я хочу сказать, что прекрасное вряд ли стоит драматизировать. Помимо всего прочего, нас ничто не должно разделять, даже цветы.
Жоан с сомнением посмотрела на него.

Равик посмотрел на нее. Любовь, подумал он. И здесь любовь. Вечное чудо. Она не только озаряет радугой мечты серое небо повседневности, она может окружить романтическим ореолом и кучку дерьма...

– Полно шутить, — тихо сказала она. — Когда любят, тогда видно...
– Что видно?
– Не знаю... Это словами не прояснишь...

...что касается ассортимента, дружба нас снабжает душевными товарами повседневного спроса. В ее наборе не самые дорогие вещи, но те, в которых ты нуждаешься каждый день: понимание, интерес, поддержка. Если у тебя есть друзья, ты будешь сытым и одетым. Но и только. А вот роскошь и ощущение исключительности дает только любовь.

Но люди все равно занимаются сексом – правда, в последние годы в основном через резиновый мешочек, чтобы ничего не нарушало их одиночества.

Он неподвижно смотрел в окно. Странное чувство пустоты, вызываемое всяким «после». Кровать, которая ни о чем уже не говорит... Сегодня, безжалостно разрывающее вчера, как шакал разрывает тушу антилопы. Леса любви, словно по волшебству выросшие во мраке ночи, теперь снова маячат бесконечно далеким миражем над пустыней времени...

Не будем говорить о любви, потому что мы до сих пор не знаем, что это такое. Может быть, это густой снег, падающий всю ночь, или зимние ручьи, где плещется форель. Или это смех, и пение, и запах старой смолы перед рассветом, когда догорают свечи и звезды прижимаются к стеклам, чтобы блестеть в глазах. Кто знает?

Любовь – это именно чувство, переживание. А не мысль, идея, рассуждение или образ. Поэтому – очевидно! – его можно почувствовать и пережить, но не осмыслить, доказать или представить в уме.

Кто любит Вас – ради Вас самих, просто потому, что Вы есть? И кого любите так – Вы?

И еще он признался:

- Если любить цветок – единственный, какого больше нет ни на одной из моих миллионов звезд, этого довольно: смотришь на небо и чувствуешь себя счастливым.

- Что же она говорит? - поинтересовался барон.
- Ясно что: подлец, мол, говорит. Псих ненормальный!
- И чего хочет? - вновь полюбопытствовал барон.
- Ясно чего: чтоб не бросал.
- Логично, - заметил Мюнхгаузен и стал пробираться через переполненный зал.