любовь

Там, конечно, будет и она, увижу ее, но только издали. Издали — это будет больно, потому что мне надо, меня неудержимо тянет, чтобы — рядом с ней, чтобы — ее руки, ее плечо, ее волосы... Но я хочу даже этой боли — пусть.
Какой абсурд — хотеть боли. Кому же непонятно, что болевые — отрицательные — слагаемые уменьшают ту сумму, которую мы называем счастьем.

Я — как машина, пущенная на слишком большое число оборотов: подшипники накалились, еще минута — закапает расплавленный металл, и все — в ничто. Скорее — холодной воды, логики. Я лью ведрами, но логика шипит на горячих подшипниках и расплывается в воздухе неуловимым белым паром.
Ну, да, ясно: чтобы установить истинное значение функции — надо взять ее предел.

Я — один. Все, что от нее осталось, — это чуть слышный запах, похожий на сладкую, сухую, желтую пыль каких-то цветов из-за Стены. И еще: прочно засевшие во мне крючочки-вопросы — вроде тех, которыми пользовались древние для охоты на рыбу.

Ю берет у меня розовый талон, а над головой у ней — сквозь стекло стены — свешивается с невиданной ветки луна, голубая, пахучая.

Я молча смотрел на губы. Все женщины — губы, одни губы. Чьи-то розовые, упруго-круглые: кольцо, нежная ограда от всего мира. И эти: секунду назад их не было, и только вот сейчас — ножом, — и еще каплет сладкая кровь.
Ближе — прислонилась ко мне плечом — и мы одно, из нее переливается в меня — и я знаю: так нужно. Знаю каждым нервом, каждым волосом, каждым до боли сладким ударом сердца.

И я знаю: до сих пор мой мозг был хронометрически-выверенным, сверкающим, без единой соринки механизмом, а теперь... Да, теперь именно так: я чувствую там, в мозгу – какое-то инородное тело – как тончайший ресничный волосок в глазу: всего себя чувствуешь, а вот этот глаз с волоском – нельзя о нем забыть ни на секунду...

- Факт остается фактом: она была заведомо неверна ему и, насколько я слышала, совершенно неразборчива.
- Вы не понимаете, душой она была очень открытая. Ее инстинкты были здоровы и бесхитростны. Она любила делать людей счастливыми. Она любила любовь.
- Вы это называете любовью?
- Ну, тогда акт любви. Она была ласкова от природы.

Вели они себя не как любовники, а как хорошие друзья, и я забыл бы уже все, что про них слышал и что сам видел, но она иногда бросала на него взгляд, который выводил меня из равновесия; она глядела спокойно, будто на стол или стул, но в глазах была по-детски лукавая усмешка. Он сразу краснел и потел и начинал ерзать на стуле.

Прочитав достаточно романов и многое узнав в школе, я неплохо разбирался в вопросах любви, но относил их только к молодежи. У меня в голове не укладывалось, как мог человек с бородой, имея сыновей моего возраста, испытывать подобного рода чувства. По моему убеждению, с женитьбой все кончалось. И способные влюбляться люди старше 35 лет вызывали во мне неприязнь.

Вы можете делать со мной все, что хотите. Вы можете швырнуть меня в грязь и растоптать, если хотите. Но это можете только вы.

- Ты будешь мне изменять?
- Естественно, - сказала она.
- По-твоему, это естественно?
- Я не изменяю тебе, когда ты здесь.
Я взглянул на Наташу. Я не был до конца уверен, что у нее на уме то же, что и на языке.
- Когда человека нет, у тебя появляется чувство, будто он уже никогда не вернется, - сказала она.

...о том, что мы не должны причинять друг другу боль. И о том, что мы сошлись лишь для того, чтобы забыть старые романы. И мы, дрожа как овцы после урагана, укрылись под сенью этой ни к чему не обязывающей любвишки, укрылись, чтобы зализать раны, которые нам нанесли другие.

- Что это? Мистерия человеческой души – любовь?
- Мистерия человеческих заблуждений, когда каждый верит, что другой – его пленник.

...у меня аллергия на смягчитель тканей, я пишу работу по сравнительному литературоведению и ненавижу анчоусы, я думаю, что скучал бы по тебе, даже если бы мы никогда не встретились...

Любовь – факел, летящий в бездну, и только в это мгновение озаряющий всю глубину ее!

Я уже не мог сказать, был ли знаком с ней раньше или только что впервые увидел и сразу влюбился без памяти. Да, у меня было такое чувство, будто все еще только начинается.

Всегда что-нибудь ждешь, иначе не получается. А когда ожидание слишком затягивается, приходится менять цель и ждать того, кто явится поскорей.

Мне же она казалась прекрасней, чем я смог бы когда-нибудь выразить словами... Я был так же пьян, как и она, - просто оттого, что смотрел на нее.

Открытие меня удивило, я и сама изумилась, как сильно люблю его. А он как-то даже грубовато повторил: «Ты скажешь что-нибудь или нет?» Схватил за руку, мне стало больно. Я пробормотала: «Ты делаешь мне больно». Это были первые слова, которые я ему сказала. Думаю, вряд ли можно было подыскать слова точнее. Он улыбнулся и отпустил мою руку.

- Нет, - ответила она, - он никогда меня не любил. Мог легко обойтись без меня, да и без кого угодно другого. Говорят, когда вам не хватает одного-единственного человека, весь мир сразу пустеет, но все это неправда. Вот когда вам не хватает всего мира, тогда уж действительно никто не в состоянии вам его заменить. Я никогда не могла заменить ему весь мир, нет, никогда.

- Я готов представить любые доказательства, - мягко настаивал Картер. – Я не могу жить без вас, Мейзи! Я полюбил вас с первого взгляда...
- Все так говорят, - рассмеялась Мейзи. – Попадись мне человек, которому я понравилась бы с третьего взгляда, я, кажется, бросилась бы ему на шею.

Когда любим мы сами, слово «любовь» - синоним самопожертвования и отречения. Когда любят соседи, живущие за стеной, это слово означает самомнение и нахальство.

Женщине всегда кажется, что нет ничего невозможного или непосильного для мужчины, которого она боготворит.

И я вижу ее, и теряю ее, и скорблю,
И скорбь моя подобна солнцу в холодной воде.

Поль Элюар

(эпиграф к книге Француазы Саган "Немного солнца в холодной воде")

Когда-то он представлял себе любовь как блаженство, которое охватывает вас и превращает весь мир в весенний сад; он ожидал несказанного счастья, но то, что он чувствовал сейчас, вовсе не было блаженством; его мучил душевный голод, неутолимая тоска, горечь, какой он еще не испытывал никогда. Он хотел вспомнить, с чего это началось, но не смог.

Он скрепя сердце покорялся пожиравшей его страсти. Он знал, что все человеческое преходяще и потому рано или поздно всему должен настать конец. На это он возлагал все свои надежды. Любовь точила его, как червь, высасывала все его жизненные соки; она поглощала все его существо целиком, не оставляя ему ни других радостей, ни других интересов.

С ней он не был счастлив, но вдали от нее чувствовал себя совсем несчастным.

Неужели он так и не избавится от своей страсти? Несмотря ни на что, где-то в глубине души навсегда притаилась непонятная, проклятая тяга к этой подлой женщине. Любовь к ней причинила ему столько страданий, что он уже никогда не избавится от этой любви. Только смерть наконец утолит его желание.

Общеизвестно, что тоска толкает мужчину на поиски развлечений, а развлекаться – в их понимании обычно значит делать такое, что вообще делать не стоит. По этой причине любовь собственной жены развлекает их исключительно редко, поскольку она – вещь дозволенная.

- Понятия не имею, откуда берется любовь, но откуда бы она ни бралась, в ней-то все и дело, а если ее нет, нельзя ее вызвать ни лаской, ни великодушием, ни чем бы то ни было еще.

- Но вот что я приметила: люди никогда не накладывают на себя руки из-за любви, как надо было бы ожидать, если послушать писателей; люди кончают с собой потому, что им не на что жить. Ума не приложу, отчего это так бывает.
- Может, потому, что деньги важнее любви, - неуверенно сказал он.

Он вспоминал, как страстно ее любил, и удивлялся, что сейчас совершенно к ней равнодушен. Мысль о такой перемене причиняла ему тупую боль. Стало быть, все его страдания были напрасны.

- Мы знакомы всего месяц. И то лишь по службе. Женитьба – не простое дело. Для этого недостаточно иметь постоянную работу.
- А что же еще? – спросил он, недоумевая.
- Нужна любовь.
Бедный парень покраснел как рак, но все-таки сохранил самообладание и сказал, стараясь выглядеть очень внушительно:

- Какая страшная штука любовь, верно? – сказал он. – Подумать только, что люди хотят любви!

И я конечно же опять не спросила, на какой дороге искать человека, который будет ТАК держать тебя за руку? И молчать не потому, что сказать нечего (как раз тогда и возникает много-много неважных слов), а просто – молчать с тобой в унисон. Что же, черт возьми, мы должны сделать, чтобы продлить гарантийный срок своего счастья до бесконечности?

- Увы, так всегда и бывает, - сказал он. – Один любит, а другой разрешает, чтобы его любили...

Только в любви бывает позволительно также и то, что, вообще говоря, запретно...

Все мои неземные любови давно закончились и высохли – как пакетики на полке. Иногда думаю – откуда? Откуда во мне столько сил любить было? Как я могла тогда годами любить человека, который во сне храпел с прерываниями и шевелил пальцами?.. Вы только представьте – ночью, в тишине, вдруг и громко – рядом с вами кто-то как захрапит!..

...главное – это любить самому, а не быть любимым.

Она остановилась. Они дошли до угла, где всегда прощались.
- Можешь убираться. Вовсе не желаю, чтобы ты тащился за мной до самой двери.
- Я не уйду, пока ты меня не простишь.
- Господи, как мне все это надоело!

Бульвары весной – это вообще отдельная песня. Лица прохожих – готовые сюжеты для романов, где безошибочно узнаются знакомые черты. Разговоры с самим собой на скамейке, прихлебывая из горла весеннее лекарство и выкуривая по пачке крепких за вечер. Мимо идут пары, но их откровенно жалко. Они счастливы приятной плотской зависимостью, но бульварные страдания в одиночестве у них уже позади.

Она была безжалостна. Он взглянул на ее шею и подумал, как хорошо было бы полоснуть по ней ножом, который она ему подала. Он уже достаточно хорошо знал анатомию, чтобы сразу найти сонную артерию. И в то же время ему так хотелось покрыть поцелуями ее бледное, узкое лицо.

Так мы и жили. Из командировок он мне всегда что-нибудь необычное привозил, но никогда с собой поехать не предлагал. Не то, чтобы меня это сильно обижало, но иногда хотелось побыть мужней женой. Хотя я быстро понимала, что у меня все не как у людей.
А однажды я просыпаюсь, а у меня на подушке – ландыши. Он раньше прилетел и купил по дороге домой.

Если тебе к человеку хочется подойти со спины и обнимать долго-долго, то ты можешь смело с ним жить. Нежность - вот что самое главное в любви. Зачем ему нужна будет твоя внешность и твои модные одёжки, если он тебя на ощупь помнит? Это как со своим ребёнком - один раз к груди прижмёшь, и уже ни с кем не спутаешь. И плевать тебе на его глаза, руки и ноги.

Мы забыли совершить свадебное путешествие, но не забыли оформить брачный договор. И действительно, последнее было гораздо важнее, ибо любовь может быть общей, имущество же всегда разумнее держать отдельно.

Бросившись на траву, потянувшись, как только что проснувшееся молодое животное, он почувствовал, что журчащие струи, тихо дрожащие от ветерка тополя, голубое небо над головой – все это невыносимо прекрасно. Он был влюблен в любовь. Закрыв глаза, он почувствовал прикосновение теплых губ к своим губам, касание нежных рук, обвивших его шею.

Однако именно это я и сделала, выйдя замуж в середине сентября, причем любовь сыграла в этой маленькой комедии лишь весьма второстепенную роль – не более двух-трех реплик.

Я доверяла ему почти абсолютно уже хотя бы по той причине, что он никогда не признавался мне в любви.

На свете только две вещи оправдывают человеческое существование – любовь и искусство.

Наверное, это неизбежно. Того, кто любит тебя, обмануть очень просто. А того, кого любишь сам, – почти невозможно. Каждая улыбка, каждая уверенная фраза выйдут наигранными и ненастоящими. Словно ты, говоря вполголоса одно, выкрикиваешь при этом другое. Когда любишь, даришь частичку себя. А себя не обманешь.

Говорят, от любви умирают... А почему нельзя жить от любви?

Самая сильная любовь – та, которая не боится проявить слабость.

Марии хотелось сказать, что она его любит. Но эти слова могли бы все испортить, могли бы отпугнуть его или – что было бы еще хуже – заставить сделать ответное признание.

Так это началось. Ни романтики лунного света, ни сковывающей набожности. Немножко алхимии улыбок, некоторое сходство занятий и образа мыслей, безотчетное чувство душевного единства и боязнь одиночества. Мы были не какими-нибудь литературными критиками, которые постояно ищут чудес и героев, а простыми душами, ищущими права убежища в сердце друг у друга.

Мне достаточно любить его, мысленно быть с ним рядом и украшать этот прекрасный город его лаской, его словами, отзвуком его шагов...

Жизнь бывает порой удивительно скупа – целыми днями, неделями, месяцами, годами не получает человек ни единого нового ощущения. А потом он приоткрывает дверь – и на него обрушивается целая лавина. Именно так случилось у них. Минуту назад не было ничего, а в следующую минуту – столько, сколько ты и принять не можешь.

Когда мужчина любит, брак для него ничего не значит; если же брак для него важнее всего, то тогда для него ничего не значит любовь.

Самое глубокое, самое искреннее желание – это желание быть кому-нибудь близким. Дальше уже – реакции: мужчина и женщина вступают в игру, но то, что предшествует этому, - взаимное притяжение, - объяснить невозможно.

Страсть не дает человеку есть, спать и работать, лишает покоя. Многие боятся ее, потому что она, появляясь, крушит и ломает все прежнее и привычное.
Никому не хочется вносить хаос в свой устроенный мир.

Великая сила всякого человеческого существа – осознать любовь. Любовь – не в другом, а в нас самих, и мы сами ее в себе пробуждаем. А вот для того, чтобы ее пробудить, и нужен этот другой. Вселенная обретает смысл лишь в том случае, если нам есть с кем поделиться нашими чувствами.

Всю свою жизнь я воспринимала любовь как осознанное и добровольное рабство. И обманывалась – свобода существует лишь в том случае, если явлена и показана. Тот, кто отдается чувству без оглядки, тот, кто чувствует себя свободным, тот и любит во всю силу души.
А тот, кто любит во всю силу души, чувствует себя свободным.
Потеря тех, в кого я влюблялась, прежде ранила мою душу.

Кто-то написал, что время не меняет человека, мудрость не меняет человека, и единственное, что может перестроить строй его мыслей и чувств, - это любовь! Какая чушь! Тот, кто написал это, не видел оборотную сторону медали.
Любовь и в самом деле, как ничто другое, способна время от времени переворачивать всю жизнь человека.

Слишком уж часто говорила она «нет» в тех случаях, когда хотела бы сказать «да». Слишком твердо решалась испытать лишь то, что можно будет взять под контроль.

Мой ничтожный опыт учит меня: никто не владеет ничем, все на свете призрачно и зыбко – и это касается и материальных благ, и духовных ценностей.

С минуту она лежала молча. Слышалось лишь ее тяжелое дыхание.
- Как странно... – сказала она очень тихо. – Странно, что человек может умереть... когда он любит...
Равик склонился над ней. Темнота. Ее лицо. Больше ничего.
- Я не была хороша... с тобой... – прошептала она.
- Ты моя жизнь...
- Я не могу... мои руки...

- А ты – там, наверху, - сказал он, рассмеявшись, и обращаясь к освещенному окну и не замечая, что смеется. – Ты, маленький огонек, фата-моргана, лицо, обретшее надо мной такую странную власть; ты, повстречавшаяся мне на планете, где существуют сотни тысяч других, лучших, более прекрасных, умных, добрых, верных, рассудительных...

Равик поднял глаза. Руки больше не дрожали и не потели под резиновыми перчатками, которые он сменил уже дважды.
Вебер стоял напротив.
- Если хотите, Равик, вызовем Маршо. Он сможет тут быть через пятнадцать минут. Пусть оперирует он, а вы ассистируйте.
- Не надо. У нас слишком мало времени. Да я и не смог бы со стороны смотреть на все это. Уж лучше самому.
Равик глубоко вздохнул.

Одного человека он любил и потерял. Другого – ненавидел и убил. Оба освободили его. Один – воскресил его чувства, другой – погасил память о прошлом. Не осталось ничего незавершенного. Больше не было ни желаний, ни ненависти, ни жалоб. Если что-то должно начаться вновь – пусть начинается.

- Стерва или святая. В конце концов, какая разница? Важно, как мы сами к этому относимся. Тебе, мирному посетителю борделей, повелителю шестнадцати женщин, этого не понять. Любовь – не торгаш, стремящийся получить проценты с капитала. А для фантазии достаточно нескольких гвоздей, чтобы развесить на них свои покрывала. И ей не важно, какие это гвозди – золотые, железные, даже ржавые...

Ни один человек не может стать более чужим, чем тот, кого ты в прошлом любил, устало подумал он. Рвется таинственная нить, связывавшая его с твоим воображением. Между ним и тобой еще проносятся зарницы, еще что-то мерцает, словно угасающие, призрачные звезды. Но это мертвый свет. Он возбуждает, но уже не воспламеняет – невидимый ток чувств прервался. Равик откинул голову на спинку дивана.

- Остаться друзьями? Развести маленький огородик на остывшей лаве угасших чувств? Нет, это не для нас с тобой. Так бывает только после мелких интрижек, да и то получается пошловато. Любовь не пятнают дружбой. Конец есть конец.

- Других я забывала. А тебя вот забыть не могу. Почему?
Равик сделал глоток.
- Быть может, потому, что ты не сумела полностью прибрать меня к рукам.

Я потерял ее, подумал Равик. Потерял навсегда – безвозвратно. Нельзя уже более надеяться, что она просто ошиблась, запуталась, что она еще может опомниться и вернуться. Хорошо знать все до конца, особенно когда разыгравшееся воображение начнет снова затемнять рассудок. Мягкая, неумолимая, безнадежно грустная химия!

- Да. Всегда одни и те же. И всегда другие. Всегда другие и всегда одни и те же.
Зачем он это говорит? Что-то говорило вместо него, позади него. Какой-то отзвук, эхо, доносящееся издалека, откуда-то из-за грани последней надежды. Но на что же он надеялся?

Она пожала плечами, и это вызвало в нем смутное воспоминание и тоску. Плечи... Когда-то он видел их совсем рядом, они тихо опускались и поднимались во сне. Летучее облачко, стайка птиц. Их крылья поблескивают на фоне красноватого неба. Неужели все уже в прошлом? В далеком прошлом? Говори, память, незримый счетовод чувств.

Жоан подошла к шкафчику. Равик наблюдал за ней. Сейчас даже воздух пронизан соблазном. И сразу кажется: вот тут-то мы и поставим свой дом... Старый, вечный обман чувств... Будто сердце хоть когда-нибудь может успокоиться дольше, чем на одну ночь!

Некоторые женщины не созданы для того, чтобы их приручили. Они созданы быть свободными, пока не встретят кого-то похожего, чтобы быть свободными вместе.

Он не ответил. Она стояла и в упор смотрела на него. Смотрела и молчала. Воздух, узкий коридор, тусклый свет – все вдруг наполнилось ею. Опять искушение, опять все призывно и безудержно манит, как земля, когда стоишь на высокой башне, свесившись через перила, и кружится голова, и тянет вниз...

Все вы этого хотите, - продолжала она с презрением. – Не лги, не лги! Говори только правду! А скажи вам правду – и вы не в силах вынести ее. Никто ее не выносит!

Она уйдет. Она уйдет. Она уже в дверях. Что-то дрогнуло в нем. Она уходит. Равик приподнялся. Вдруг все стало невыносимым. Всего лишь ночь, одну ночь, еще один только раз увидеть ее спящее лицо у себя на плече... Завтра можно будет снова бороться... Один только раз испытать сладостную иллюзию падения, обворожительный обман.

С того дня, как Пьер, уезжая от Ростовых и вспоминая благодарный взгляд Наташи, смотрел на комету, стоявшую в небе, и почувствовал, что для него открылось что-то новое, — вечно мучивший его вопрос о тщете и безумности всего земного перестал представляться ему. Этот страшный вопрос: зачем? к чему?

Я погасила свет и продолжала думать об окружавшем колодец безмолвии – именно в те минуты, когда мы оба молчали, я ощущала, до какой степени он близок мне. Ни он, ни я не произнесли ни слова. Нет нужды говорить о любви, ибо у нее – собственный голос и она говорит за себя сама. В ту ночь, у колодца, молчание позволило нашим сердцам сблизиться, узнать друг друга получше.

- Иногда и любовь не в радость, не правда ли?

Он стоял у стола, не сводя с нее взгляда своих широко раскрытых глаз и она спрашивала себя, что произойдет, если она обнимет его.

Мне хотелось, чтобы рядом со мной был человек, в присутствии которого мое сердце билось бы ровно и мерно, человек, рядом с которым мне было бы спокойно, потому что я не боялась бы на следующий день потерять его. И время бы тогда текло медленнее, и мы могли бы просто молчать, зная, что для разговоров у нас впереди еще целая жизнь.

И вдруг в потоке времени словно образовалась пустота. Маленькая освещенная кабина комнаты, такая же, как и прежде; снова тот же человек, которого любишь, он здесь, и вместе с тем каким-то страшным образом его уже нет. Протяни руку, и ты коснешься его, но обрести больше не сможешь.

И снова случилось самое простое и самое непостижимое на свете – два человека разговаривали друг с другом, но каждый говорил для самого себя: звуки, именуемые словами, вызывали у каждого одинаковые образы и чувства, и из случайных колебаний голосовых связок, порождающих необъяснимые ответные реакции, из глубины серых мозговых извилин внезапно вновь возникало небо жизни, в котором отражались облака,

- Я? – повторил Равик. – Что ты знаешь обо мне? Что знаешь ты о человеке, в чью жизнь, и без того шаткую, внезапно врывается любовь? Что в сравнении с этим твое душевное упоение?

- Дорогая моя, - сказал он почти с нежностью. – Ты не останешься со мной. Нельзя запереть ветер. И воду нельзя. А если это сделать, они застояться. Застоявшийся ветер становится спертым воздухом. Ты не создана для постоянства.

Любовь - это высший расцвет индивидуальной жизни человека. Любовь выводит из ложного самоутверждения, другими словами открывает человеку глаза на его эгоизм и поворачивает лицом к другому человеку. Любовь как будто говорит: «Да, ты бесценное сокровище, и без тебя миру пришлось бы туговато.

Для воина света невозможной любви не бывает.
Его не смутить ни отчужденным молчанием, ни безразличием, ни пренебрежением. Он видит, что под ледяной личиной, которой облекают себя люди, скрывается пылкое сердце.
И потому он рискует сильней, чем другие люди.

- Хотя разве бывает несчастная любовь? — сказала она, поднимая лицо и спрашивая всем черным раскрытием глаз и ресниц. — Разве самая скорбная в мире музыка не дает счастья?

В ярком свете прожектора глаза Жоан казались совсем прозрачными. Она глянула в его сторону. Сердце мое остается спокойным, подумал Равик. Но что-то оборвалось внутри. Удар в солнечное сплетение. Об этом написаны тысячи стихотворений. И удар мне наносишь не ты, хорошенький, танцующий, покрытый легкой испариной комок плоти; удар исходит из темных закоулков моего мозга.

Ибо все предусмотреть невозможно – особенно на войне, особенно в любви.

- Ты вернула мне то, что не могли мне вернуть ни Платон, ни хризантемы, ни бегство, ни свобода, ни вся поэзия мира, ни сострадание, ни отчаяние, ни высшая и терпеливейшая надежда, - ты вернула мне жизнь, простую, сильную жизнь, казавшуюся мне преступлением в этом безвременье между двумя катастрофами!

Хотя мы никогда не забываем свою первую любовь, она всегда проходит.

«Что такое любовь по сравнению с бифштексом?»

Но если кристалл раскололся под тяжким молотом сомнения, его можно в лучшем случае склеить, не больше. Склеивать, лгать и смотреть, как он едва преломляет свет, вместо того чтобы сверкать ослепительным блеском!

Пусть я знаю тысячу ответов, но не знаю единственного, который мне нужен, и не узнаю никогда, ибо он вне меня и мне его не добиться...

Ведь того, другого, не выбросишь из ее жизни. Из чужого сердца не выбросишь никого и ничего... Разве он не мог взять ее, когда она к нему пришла? Почему он этого не сделал?..
Он бросил сигарету... Не сделал потому, что этого было бы мало. Вот в чем все дело. Он хотел большего.