Чего он, собственно, хотел? Зачем сопротивлялся? Зачем восставал? Жизнь предлагала себя, а он ее отвергал. И не потому, что ему предлагалось слишком мало, - напротив, слишком много. Неужели нельзя уразуметь это без того, чтобы над головой не пронеслась гроза кровавого прошлого? Он вздрогнул. Сердце, подумал он. Сердце! Как оно готово на все отозваться! Как учащенно бьется оно!

- Боже мой, Равик! – сказала она. – Могу ли я сердиться на тебя?
Он поднял глаза. У него было такое ощущение, будто чья-то сильная рука сдавила ему сердце. Жоан ответила, не особенно вникая в смысл своих слов, но едва ли она могла потрясти его сильнее. Он не принимал всерьез то, что она бессвязно шептала по ночам; все это забывалось, едва только за окном начинало дымиться серое утро.

Нам больше не нужно думать. Все за нас заранее продумано, разжевано и даже пережито. Консервы! Остается только открывать банки. Доставка на дом три раза в день. Ничего не надо сеять, выращивать, кипятить на огне раздумий, сомнений и тоски. Консервы.

Факты бытия просты и тривиальны. Лишь наша фантазия способна их оживить. Она превращает факты, эти шесты с веревками для сушки белья, во флагштоки, на которых развеваются полинялые знамена наших грез.

- Повторяю: мы слишком много времени торчим в четырех комнатах. Слишком много думаем в четырех стенах. Слишком много живем и отчаиваемся взаперти. А на лоне природы разве можно впасть в отчаяние?

- Ты должен меня любить, - повторила она. – Иначе я пропала.
Пропала, подумал он. Как легко она это говорит! Кто действительно пропал, тот молчит.

Странная ночь, подумал он. Где-то сейчас стреляют, где-то преследуют людей, бросают в тюрьмы, мучают, убивают, где-то растаптывают кусок мирной жизни, а ты сидишь здесь, знаешь обо всем и не в силах что-либо сделать... В ярко освещенных бистро бурлит жизнь, и никому ни до чего нет дела...

- Есть другое – я старше тебя на пятнадцать лет. Далеко не все люди могут распоряжаться собственной жизнью, как домом, который можно все роскошнее обставлять мебелью воспоминаний. Иной проводит свою жизнь в отелях, во многих отелях. Годы захлопываются за ним, как двери гостиничных номеров... И единственное, что остается, это крупица мужества. Сожалений не остается.

…Когда ты догадаешься, что взрослые похожи друг на друга, а тебе дано не более, чем им, очень захочется спрятаться в старую дедову шляпу…
В огромном велюровом пальто, в талой апрельской луже, руки в карманах, по заходящему на прищуренных веках бледному весеннему солнцу…
И послать эту жизнь к черту!?…

Иван Иваныч прошелся в волнении из угла в угол и повторил:
— Если б я был молод!
Он вдруг подошел к Алехину и стал пожимать ему то одну руку, то другую.

– Куда вы посоветуете мне отправиться? – спросил Маленький принц географа.
– Посети планету Земля, – отвечал географ. – У нее неплохая репутация…

...как жалок не имеющий терпенья!
Мгновенно рану можно ль излечить?

А понимают ли люди вообще друг друга? Отсюда все недоразумения на свете.

- Это целая вечность, если ты по-настоящему несчастен. Я была настолько несчастна – вся, полностью, - что через неделю мое горе иссякло. Несчастны были мои волосы, мое тело, моя кровать, даже мои платья. Я была до того полна горя, что весь мир перестал доля меня существовать. А когда больше ничего не существует, несчастье перестает быть несчастьем. Ведь нет ничего, с чем можно его сравнить.

Один из двоих всегда бросает другого. Весь вопрос в том, кто кого опередит.