- Факт остается фактом: она была заведомо неверна ему и, насколько я слышала, совершенно неразборчива.
- Вы не понимаете, душой она была очень открытая. Ее инстинкты были здоровы и бесхитростны. Она любила делать людей счастливыми. Она любила любовь.
- Вы это называете любовью?
- Ну, тогда акт любви. Она была ласкова от природы.

Она вышла на мостки для натурщиков. Я стал сравнивать ее и картину. Во мне зашевелилось любопытное чувство: будто кто-то тихо проник в мое сердце острым ножом, было больно, но удивительно приятно; и я вдруг почувствовал дрожь в коленях. Теперь мне трудно сказать, вспоминаю я Рози во плоти или на портрете.

Не знаю, как другие, а я вот неспособен подолгу наслаждаться красотой. Красота – это экстаз; она проста как голод. Ведь о ней говорить нечего. Она как запах розы, который надо обонять, и все тут. Красота совершенна, а совершенство (такова уж человеческая природа) может привлечь лишь мимолетное внимание. Не объяснишь, чем дорический храм в Пестуме красивей кружки холодного пива. Красота – тупик.

Хотелось зайти и поздороваться, но я знал – по утрам Дрифилд пишет, а миссис Дрифилд «непрезентабельна».

Вели они себя не как любовники, а как хорошие друзья, и я забыл бы уже все, что про них слышал и что сам видел, но она иногда бросала на него взгляд, который выводил меня из равновесия; она глядела спокойно, будто на стол или стул, но в глазах была по-детски лукавая усмешка. Он сразу краснел и потел и начинал ерзать на стуле.

Хоть теоретически я знал, чем занимаются люди, когда поженятся, и был в состоянии изложить все досконально, по-настоящему я об этом понятия не имел. Мне виделось нечто весьма отвратное, и не очень-то хотелось этому верить. То есть, зная – земля круглая, я видел – она плоская.

В прочитанных мною романах стоило хорошенькой женщине оступиться в жизни, у нее появлялся ребенок. Причина изображалась уклончиво, а иногда вообще изображалась звездочками, но исход был постоянно один и тот же.

Прочитав достаточно романов и многое узнав в школе, я неплохо разбирался в вопросах любви, но относил их только к молодежи. У меня в голове не укладывалось, как мог человек с бородой, имея сыновей моего возраста, испытывать подобного рода чувства. По моему убеждению, с женитьбой все кончалось. И способные влюбляться люди старше 35 лет вызывали во мне неприязнь.

Конечно, я тогда не понимал того, что мне ясно теперь: в ее поведении была разоружающая прямота, от которой тебе становилось легко. Она говорила восторженно, как ребенок, радовалась жизни, ее глаза всегда освещала покоряющая улыбка. Не знаю почему, мне нравилась эта улыбка.

Отчаяние охватило их, и одновременно ливнем нахлынула нестерпимая нежность, но ей нельзя было поддаться. Они чувствовали, что стоит только впустить ее, и она разорвет их на части.

- Вы улыбаетесь. И вы так спокойны? Почему вы не кричите?
- Я кричу. Только вы не слышите.

...а иной раз, когда тишина кричит, приходится заглушать ее самым громким, что у тебя есть.

Вы можете делать со мной все, что хотите. Вы можете швырнуть меня в грязь и растоптать, если хотите. Но это можете только вы.

О счастье можно говорить минут пять, не больше. Тут ничего не скажешь, кроме того, что ты счастлива. А о несчастье люди рассказывают ночи напролет.

- Ты будешь мне изменять?
- Естественно, - сказала она.
- По-твоему, это естественно?
- Я не изменяю тебе, когда ты здесь.
Я взглянул на Наташу. Я не был до конца уверен, что у нее на уме то же, что и на языке.
- Когда человека нет, у тебя появляется чувство, будто он уже никогда не вернется, - сказала она.