— Мы всю дорогу вот это вот... про эту гадость... Приставать, изменять...
— Леш, вот, че гадость? Че гадость? Ты что сам не изменяешь?
— При чем здесь я? Смотри, как она его укутала, смотри как трогательно. Им же лет по восемьдесят. То есть, они лет шестьдесят прожили вместе. И видно, прям видно, что они друг друга любят.

Видя цель жизни уже не в осуществлении мечтаний прошлого, но в блаженстве настоящего мгновенья, я не заглядывал вперед.

Я зашвыривал костыли рассудка, контроля над самим собой, помогающие нашему убожеству не сбиваться с дороги.

Быть вместе с любимым существом; говорить с ним — хорошо, не говорить — тоже хорошо.

Я всю ночь не сомкнула глаз, пытаясь понять, верю ли я. Мне казалось, я верила в нас с самого начала. Верила в то, что не будет преград. Верила в то, что он скажет: «Я люблю тебя».
— Поехали! Быстрее: мы опаздываем на самолет.
— Подожди, поставь сумки. Поставь.
— Хорошо. Что такое?
— Мне нужен какой-то знак. Ты сказал, что я должна верить, а у меня не очень получается. Мне нужен знак.

Кэрри:
— Что такое? Почему ты плачешь?
Саманта:
— У Джеймса маленький член.
Кэрри:
— Ну это еще не конец света.
— Очень маленький!
Миранда:
— На сколько маленький?
— Совсем.
Кэрри:
— Размер – это еще не все.
— Пять сантиметров... когда стоит.
Шарлотта:
— Он хорошо целуется?
— Какая к черту разница?! Его член напоминает корнюшон! Это ужасно. Я нехороший человек.
Миранда:

— Боже мой! Сколько народу!
— Естественно. Это пресвяторианская церковь, а не католическая.
— Какая разница — католики, англиканцы, буддисты, шейкеры, пуэйкеры — все одно — они мешают нам нормально заниматься сексом.

Тюрем и сумасшедших домов не будет, и правда, как вы изволили выразиться, восторжествует, но ведь сущность вещей не изменится, законы природы останутся всё те же. Люди будут болеть, стариться и умирать так же, как и теперь. Какая бы великолепная заря ни освещала вашу жизнь, всё же в конце концов вас заколотят в гроб и бросят в яму.

— Вы спрашиваете, что делать? Самое лучшее в вашем положении — бежать отсюда. Но, к сожалению, это бесполезно. Вас задержат. Когда общество ограждает себя от преступников, психических больных и вообще неудобных людей, то оно непобедимо. Вам остается одно: успокоиться на мысли, что ваше пребывание здесь необходимо.
— Никому оно не нужно.

— Успокойтесь, — сказал Андрей Ефимыч, виновато улыбаясь. — Уверяю вас, я никогда ничего не крал, в остальном же, вероятно, вы сильно преувеличиваете. Я вижу, что вы на меня сердиты. Успокойтесь, прошу вас, если можете, и скажите хладнокровно: за что вы сердиты?
— А за что вы меня здесь держите?
— За то, что вы больны.

Знаешь, мне позвонили... пригласили на двадцатилетие выпуска. Я говорю: «Как двадцатилетие? Я же в девятом классе!» Прихожу, а там... пожилые дяденьки и тетеньки сидят. Прикинь? И это мои одноклассники. Это что — получается, что мне столько же лет, сколько и им? О, катастрофа, а!

Мне когда было 14 лет, я думал, что 40 лет — это так далеко, что этого никогда не будет. Или будет, но уже не мне. А вот сейчас мне практически 40, а я понимаю — действительно не будет! Потому что мне до сих пор 14. Получается, взрослых нет. Есть постаревшие дети. Лысые, больные, седые мальчики и девочки.

— А еще мне в детстве казалось, что все старше меня. Ну, то есть так оно в общем и было. Поэтому последняя конфета — кому? — мне. Вообще, все конфеты мне. И я, очевидно, привык. Поэтому сейчас самая красивая девушка должна быть моей.
— А если она не твоя, то придет папа, отнимет ее у плохого мальчика и отдаст тебе. Или, знаешь, купит такую же.
— Привезет лучше. Из Прибалтики.

И, начиная с первого утра, солнце манящим перстом указывало мне вдали на голубые вершины моря, не обозначенные ни на одной географической карте, а затем, охмелев от упоительной прогулки по хаотической, гулкой поверхности их гребней и лавин, оно приходило ко мне в комнату укрыться от ветра, раскидывалось на смятой постели и сыпало свои драгоценности на мокрый умывальник и в раскрытый чемодан, еще у

Лучшее, что хранится в тайниках нашей памяти, — вне нас; оно — в порыве ветра с дождем, в нежилом запахе комнаты или в запахе первой вспышки огня в очаге — всюду, где мы вновь обнаруживаем ту частицу нас самих, которой наше сознание не пользовалось и оттого пренебрегало, остаток прошлого, самый лучший, тот, что обладает способностью, когда мы уже как будто бы выплакались, все таки довести нас до с