По его мнению, самое умное, что можно было сделать, это — выпустить больных на волю, а больницу закрыть. Но он рассудил, что для этого недостаточно одной только его воли и что это было бы бесполезно; если физическую и нравственную нечистоту прогнать с одного места, то она перейдет на другое; надо ждать, когда она сама выветрится.

— Блин, не понимаю: к чему эти прятки? Врешь. Потом нужно помнить что соврал, кому соврал, когда соврал. Почему нельзя договориться?
— А ты за правду?
— Да.
— А. То есть женишься, и сразу начнешь правду говорить жене?
— Леш, да!
— А лучше так: соберешь всех баб, которые были до нее, а главное — во время и познакомишь их с женой.
— Да!

— Короче, ладно, я ничего не рассказываю, вот слушайте. Три дня назад написала Вера и Яна. Вот просто послушайте:
Яна: «Родной мой, я так по тебе соскучилась. Хочу видеть твои глаза!»
Вера: «Рис, гречка, морковь, помидоры, капуста кончилась».
Яна: «Я скучаю по тебе, даже когда ты со мной. В жизни так мало моментов, когда мы вместе...»

Вот странно, что если мужчине нравится женщина, то он должен ее завоевать, победить. А если женщине нравится мужчина, то она, чтобы его завоевать... она же должна ему сдаться, то есть проиграть. Выигрывает проигрывая. Мы играем в шашки, а они играют в поддавки. Кривая женская логика, всегда у них такая!

Когда мы говорим, то всегда воображаем, что нас слушают наши уши, наш ум. Мои слова дошли бы до Жильберты искаженными, словно по дороге к моей подружке им надо было пройти сквозь движущийся занавес водопада, неузнаваемыми, нелепо звучащими, обессмысленными. Истина, вкладываемая в слова, пролагает себе непрямой путь, неоспоримая очевидность ей не свойственна.

Время, отпускаемое нам каждый день, эластично: чувства, которые мы сами испытываем, растягивают его, чувства, которые мы внушаем другим, сжимают его, привычка его заполняет.

Пока любишь, чувствуешь, что любовь не носит ее имени, чувствуешь, что любовь может возродиться в будущем, но это уже будет любовь к другой.

— Что может быть лучше секса?
— Представьте: прелюдия.

Кэрри:
— Это что-то значит, если мы с ним в одной постели, но не занимаемся сексом?
Саманта:
— Хочешь правду?
— Когда я хотела правду? Ладно, давай.
— Я думаю, что-то не так с секс-барометром отношений.
— Я не хотела тебе говорить, но... в общем я пукнула.
— Тогда отодвинь свой матрац!
— Не сейчас! В его присутствии.
— Трагическая ошибка.

В Нью-Йорке 1 300 000 одиноких мужчин и 1 800 000 одиноких женщин. Из этих трех с лишним миллионов от силы десять человек считают, что у них с ЭТИМ нормально. Нормально — это сколько?
Саманта:
— Нормально — это среднее между тем, что ты хочешь и что ты можешь получить.

— Я не знаю, всех ли он принимает, но если я попрошу, не откажет точно.
И тут переключатель во мне щелкнул в другую сторону, весь мой запас разом иссяк, сделалось противно и страшно, но уже сама Лариса меня не отпускала…
Потом было очень стыдно. Даже тошнило — не то от меда, не то от происшествия.

Напомнить бы ей про те два балла! Но я не стал. Сама должна помнить, если имеет хоть грамм совести.

— А кому нужно? Вашим знакомым?
Я не решался предположить вслух, что нужно самой Веронике. Пусть признается сама, если хочет. И точно:
— Мне самой нужно. То есть не самой, а ребенку. Когда болен ребенок, пойдешь к кому угодно.

— Вот если б пришли фашисты.
— О, опять?
— Те, которые за неправду расстреливают, и спросили: изменяла тебе жена, или не изменяла. Я в любом случае ответил бы «нет». Потому что если не изменяла, ты сказал правду — тебя отпустили, а если изменяла — даже удивиться не успеешь.
— А я кстати согласен: говорить «да» нет никакого смысла.

Ну я как-то привык от человека идти. Я помню, я покупал подарки на Новый год. Купил главный подарок любимой женщине, осталось купить три неглавных. И продавщица — такая опытная баба — говорит: «Вам же три одинаковых подарка? Да?» «Да нет. Они же у меня три разные девушки. Мне три разных». И эта продавщица на меня с таким уважением посмотрела. Мол, есть еще порядочные мужики в стране!